Биография. Федор Гладков: краткая биография и творчество писателя Писатель ф гладков повесть пьяное солнце

Автобиография

Я появился на свет в 1883 году ранним летом, 21 июня (н. с), в глухой деревне Чернавке Саратовской губернии (теперь эти места Пензенской области). Семья была патриархальная, старообрядческая, поморского согласия. Дед был хоть и маленький старичок, но держал всех в большой строгости: он никогда не ласкал детей и не замечал их. Но в праздники, когда приезжали в гости дочери, выданные замуж в соседние деревни, и ласкали меня, ребенка, он вдруг делал под веселую руку грозное лицо, тряс седой бородой и кричал: «А ну-ка дай его сюда, я его выпорю. Кланяйся в ноги, разбойник!» И я замирал от ужаса. Отец тоже боялся деда, а мать, молоденькая, похожая на девочку, дрожала перед ним и немела от страха. Порядки в семье были скитские, и мне было мучительно стоять часами с лестовкой перед иконами вместе со взрослыми и отбивать земные поклоны. Особенно тяжела была эта пытка в дни постов.
Я рано стал работать по двору и в поле - чистил навоз, боронил, сгребал сено, помогал молотить. Рано научился читать и писать. Старообрядцы считали праведным делом учить детей грамоте, чтобы они могли читать псалтырь, жития святых и распевать «гласы».
Женщины в деревне были наподобие рабочего скота: их били смертным боем, истязали, и в деревне было много кликуш. Моя мать в двадцать лет уже страдала тяжелой нервной болезнью.
После отмены крепостного права наша деревня оказалась малоземельной: на мужскую душу приходилось по «осьмине» (1/8 десятины). Так как жить в деревне было «не при чем», мужики уходили на заработки. Покидали деревню иногда целыми семьями, и избы стояли с заколоченными окнами и дверями.
В детстве я много плакал: больше всего страдал за мать, которую бил отец. Она лежала вся в синяках, с распухшим лицом и судорожно дрожала. Били и меня за то, что я играл, за то, что плакал около матери, за то, что не мог поднять лопату с навозом на телегу.
Бабушка была рыхлая, добрая, и. голос у нее был плачущий, скорбный. Она хорошо пела песни и умела рассказывать сказки и предания так, как будто сама все видела и пережила. Таких преданий и сказок я потом никогда не читал и не слышал, и "мне кажется, что она их создавала сама. И мать и бабушка очень хорошо пели песни, и песни эти нередко переходили в плач, в вопление.
Деревню и ее околицу я очень любил. И сейчас, при воспоминании, все заливается солнечным сиянием, а за "полями зеленеют перелески. На церковной площади, над зеленым лугом, мерцают волны зноя. По обе стороны речки со снежно-белым песком на берегах круто поднимаются взгорья, а в обрывистых берегах, в камнях, звенят студеные роднички.
И вот мы с отцом и матерью отправились на заработки, на рыбные промыслы. Я был поражен и подавлен сказочным величием Саратова, Астрахани, необъятной шириной Волги. Вплоть до Астрахани я находился в волшебном мире пароходных машин, грохота, рева гудков и богатырской возни грузчиков. А пароходы и баржи на реке казались мне живыми и горячими.
На рыбных промыслах Каспия, среди песчаных барханов, мы с матерью прожили с год. Тут я впервые увидел, что такое безысходное рабство. Люди надрывались на работе с раннего утра до поздней ночи, получая гроши, да и те утекали в лавочку хозяина. Многие работали здесь по нескольку лет, отрабатывая долги. Мать в штанах сидела на скамейке вместе с другой женщиной, лицом к лицу, и резала рыбу.
Весной мы возвратились в деревню.
А через год уехали уже на Кавказ - в станицу Прохладную, где отец работал на воскобойном заводе, а мать ходила на поденку.
Осенью опять вернулись в деревню из страха, что дед погонит нас по этапу и отца выпорют в волости.
В этот 1893 год в деревне открылась земская школа, и я попал во второе отделение. Летом разразилась холера. Это был так называемый «холерный год», когда эпидемия поразила, чуть ли не всю страну. Заболела и мать. Ее спас от смерти студент-медик. Бабушка перенесла болезнь почему-то очень легко. Каждый день по улицам села несли гробы, и в церкви целые дни гудели похоронные перезвоны.
Осенью приехала учительница - Елена Григорьевна Парменионова, образованная девушка, из тех самоотверженных женщин, которые «ходили в народ». Это она открыла передо мной красоту художественного слова и новый чудесный мир человеческого творчества. Я и раньше покупал у тряпичников маленькие книжечки и читал их запоем. Знал я уже стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Л. Толстого, Тургенева, Короленко, Г. Успенского, увлекался и лубочными книжками.
Я читал в моленной «часы» и считался грамотеем. В это время в наше село прислали православного попа - ренегата из старообрядцев. Он повел провокационную борьбу с поморцами, чтобы расправиться с раскольниками. Жертвой своей провокации он избрал меня: подговорил сынишку полицейского сотника написать на церкви похабные слова и заявить, что написал их я. После церковной службы поп, с толпой молящихся подошел к нашей избе и приказал уряднику из волости арестовать меня. На съезжей этот урядник избил меня до потери сознания. Мы убежали с матерью к отцу, в Екатеринодар, где он в это время работал на паровой вальцовой мельнице. Полиция разыскивала меня, но я быстро научился надежно прятаться от нее.
В дни коронации, в 1896 году, меня амнистировали, и в полиции пристав оказал: «Молодец, что умел прятаться,- не попал к нам в лапы, а то мы бы тебя за милую душу водворили в колонию малолетних преступников».
Жили мы на Дубинке - в городском предместье - во дворе местного почетного мирового судьи Канивецкого, где обитали его престарелая мать и седовласая сестра - сердобольные барыни. Канивецкий печатал в «Областных ведомостях» веселые рассказы, похожие на анекдоты. Он покровительственно давал мне читать книги из своей огромной библиотеки.
Отец отдал меня «в люди» - «мальчиком» в мелочную лавку, но я скоро сбежал оттуда. Потом я попал «в ученье» в аптекарский магазин, но и отсюда убежал, не вынес побоев. Затем очутился в литографии, где в бензинных парах мыл литографские камни. Мать в это время работала прислугой у заведующего областной типографией. Он взял меня в типографские ученики. Месяца через два я набирал уже тексты объявлений, бланков и мелких заметок. Но, разбирая шрифт в кассах на земляном полу, заболел острым ревматизмом и слег в постель.
Тоска по деревне, по детской сельской свободе, по родным взгорьям, родничкам и солнцу, мальчишечья неволя в людях, муки за мать, которую продолжал истязать отец, постоянное ощущение, что я обречен, жить безрадостно, без всякой надежды на лучшее будущее, что в жизни только одно страданье, рабство, жестокость,- приводили меня в отчаянье. Я начал выражать свои переживания на бумаге. Рассказывал о моем житье в деревне, о рыбных ватагах, о радости возвращения домой. Потом написал целую толстую тетрадь - «Дневник мальчика».
Я показал свои труды сердобольным барыням, и они растрогались, заахали и передали мои тетрадки Канивецкому. Он иногда приезжал к матери и сестре «на хутор» отдохнуть. Как-то меня позвали к нему, и он запросто сказал мне: «Тебе надо учиться. Пописывай - может быть, что-нибудь и выйдет».
Барыньки повезли меня в гимназию. Я хорошо сдал экзамен, но учиться не пришлось: для гимназии я был слишком беден. Тогда сам пошел в городское шестиклассное училище и поступил в третий класс.
После окончания училища и дополнительного педагогического класса получил звание учителя начального училища.
Свои стихи и рассказы никому не показывал. В них я изливал и скорбь, и озлобление, и жалобы, и мечты. Раздумья и чувства искали выхода, и мне было легче, когда я выкладывал на бумагу все, что накопилось в душе. Во время выпускного экзамена в 1900 году я отважился показать свой последний рассказ «К свету» учителю, и он неожиданно, для меня похвалил его и посоветовал отнести редактору неофициальной части газеты «Кубанские областные ведомости» Л. М. Мельникову.
Встретил меня в редакции высокий коренастый человек, с большой головой, очень широким и высоким лбом, с черной бородой и очень маленьким носиком. Что-то в нем было и смешное и очень привлекательное. Принял он меня весело и радушно, рукопись взял и при мне же перелистал ее, потом горячо крикнул с пискливым шипеньем (у него была хроническая болезнь горла): «Ну, милый юноша! Рассказ я на днях напечатаю. Но работать, работать вам надо: еще первые шажки. Приносите ваши рукописи - буду помогать!» Этот замечательный человек был самым близким моим другом до самой его смерти.
В «Областных ведомостях» он напечатал потом и другие рассказы («После работы», «Максютка», «Черкесенок», «Маленький горец», «У ворот тюрьмы»). В 1901 году я послал М. Горькому в Крым повесть «На ватаге, на Жилой». Он возвратил мне рукопись с припиской: «Писать Вам нужно. У Вас есть уменье наблюдать жизнь, есть любовь к людям. Надо только писать кратко и метко - так, чтобы читателя точно палкой по башке. Исправьте рукопись сообразно с пометками на полях и пришлите мне: я напечатаю ее в «Мире божьем». Рассказ, к сожалению, не был напечатан и исчез навсегда. Я спрашивал себя не раз, почему он написал мне такие волнующие слова? Несомненно, это был свойственный ему педагогический прием - ободрить начинающего юнца, укрепить в нем веру в свои силы, толкнуть его на борьбу, разжечь в нем на долгие годы мечту о счастье, заставить дерзать и добиваться цели.
В 1902 году, чтобы вылечиться от лихорадки, я уехал в Забайкалье учительствовать. Прожил в захолустном поселье Ундинском учебный год, потом перевелся в другую, школу при железной дороге около Сретенска (в поселке Кокуй). Здесь, в читинской газете «Забайкалье», я стал печататься непрерывно. Через эту газету прошел цикл рассказов «На каторге» и ряд других рассказов и очерков. Один из рассказов - «Беспокойный» - был принят в «Журнал для всех», но не увидел света: журнал закрылся.
Эти юношеские рассказы, еще художественно незрелые, и по сей день дороги мне: в них выразилось мое страстное стремление к правде и справедливости, к борьбе против рабства и черносотенной тирании.
Уже в те юные годы я испытал на своей шкуре все мерзости и кровавые жестокости капиталистической эксплуатации и полицейского режима. Суровая школа жизни воспитала во мне крепкую волю к знанию и жгучий гнев против угнетателей. Тогда же я впервые почувствовал гордость от сознания, что я принадлежу к рабочему классу, что только рабочий класс - единственно революционный класс, что только он готовит революционную бурю и решит судьбу России. Уже тогда были у меня хорошие руководители - сознательные рабочие, интеллигенция и студенты, связанные с пролетариатом. Я учился, много читал, много мучился над «проклятыми вопросами». И мне хотелось выразить в рассказах, в очерках все, что накопилось в душе. Годы подневольного труда, эксплуатации, бесправия, издевательств над человеческой личностью озлобляли людей, разжигали гнев, и они уже хорошо знали, кто их враг и кто их друг. Но еще неорганизованные, предоставленные самим себе рабочие бунтовали в одиночку и часто опускались на дно. Об этом еще неумелой рукой и написаны были мои первые рассказы. Мой «добрый гений» и литературный вожатый Лука Мартынович Мельников как-то сказал мне: «Вы на верном пути, юноша. Чтобы не сбиться с него, держитесь как можно левее. У вас хорошая рабочая закваска, и вы добьетесь своего, только духа не угашайте».
Это были годы сипягинской и победоносцевской реакции. «Цензурная вьюга» свирепствовала вовсю. Я писал о рабочих, об угнетенных и бесправных людях, и этого было достаточно, чтобы вытравить из моих писаний дух протеста и мечту о свободе. Они беспощадно сокращались, а некоторые страницы «смягчались» и даже писались рукой редактора.
Такая судьба постигла рассказы и очерки, которые печатались в газете «Забайкалье». Редактор этой газеты писал мне: «Ваши рассказы литературны, новы, чувствуется в них свободное дыхание, бодрость, сила правды, и я печатал их с удовольствием». Однако их уродовали тяжелые руки цензора и того же редактора: они выходили из рамок «дозволенного начальством». Написанные мною в годы японской войны рассказы о женской каторге подвергались особенно яростной цензурной расправе. Не только вычеркивались отдельные абзацы и страницы, но и заменялись одни фигуры другими. Такую «чистку» весьма сильно испытали на себе рассказы: «Последние из разгильдеевцев», «Бродяга», «Не в тюрьме, не на воле» («Среди вольной команды») и «Три в одной землянке». Рассказ же «Малютка в каторжных стенах» не был напечатан - зарезан полицейской цензурой.
В нашей художественной литературе не была показана женская каторга, и я считал, что сделал первый почин в обрисовке характеров каторжниц - женщин, которых загнал в далекую Сибирь царский суд.
Впоследствии я отобрал из всего написанного в те годы наиболее типичное для моего литературного и революционного развития и постарался «оживить» рассказы, воплотить в них тот пафос, который гасили царские охранители «порядка и благочиния». Без этой реставрационной и творческой работы рассказы эти теряли и художественную и идейную значимость.
В 1905 году я уехал в Тифлис - учиться в учительском институте. Революцию встретил в Грузии. Еще за год до этого я связался с читинскими большевиками и выполнял их поручения по распространению прокламаций и нелегальной литературы. В Тифлисе я вошел в социал-демократический кружок учительского института и близко сошелся с известным на Кавказе большевиком Ильей Санжуром, с которым весной 1906 года уехал в Ейск на партийную работу. В августе успели избегнуть ареста - спешно выехали из Ейска: Санжур - в Ставрополь, а я - в Забайкалье.
В Сретенске вместе с членом читинского ПК Моисеем Губельманом, Иваном Бутиным, расстрелянным впоследствии семеновцами, и учителем Подсосовым был организатором большевистской группы. Работа велась нами среди приказчиков, железнодорожников и грузчиков на пристани.
Осенью 1906 года был арестован первым из группы (кстати, меня в то время разыскивала охранка) и отправлен в иркутский централ. Пребывание в этой тюрьме, через которую прошли Чернышевский, поэт Михайлов, Кроленко, было для меня настоящим университетом. Там происходили ожесточенные дискуссии между марксистами и эсерами. Этот тюремный период изображен мною в повести «Старая секретная». Весной 1907 года я был отправлен на место ссылки - в Манзурку, недалеко от Верхоленска, где провел больше трех лет. Там написаны мною рассказы «Удар» и «В арестантском вагоне» и начата повесть «В изгнании» («Изгои»). Одна из иркутских газет отказалась печатать рассказ «Удар» как нецензурный, а читинская «Новая газета» хоть и приняла его, но прочистила очень основательно (это было время военного положения в Восточной Сибири и диктатуры Рененкампфа). От большой же повести «Изгои» после неоднократных цензурных выжимок осталось лишь несколько отрывков. Принятая сначала в «Заветы», а потом в «Современник», она не появилась в печати, так как журналы один за другим были закрыты.
В 1910 году я освободился из ссылки и поселился в Новороссийске. Здесь служил конторщиком в мучном магазине, давал уроки, учительствовал в частной прогимназии, а потом приглашен был преподавателем в городское четырехклассное училище (переименованное потом в Высшее начальное училище).
В начале первой империалистической войны был назначен инспектором вновь открытого Высшего начального училища в большой кубанской станице и работал там до весны 1918 года. Здесь написан рассказ «Единородный сын», напечатанный Горьким в «Летописи», и вчерне набросана «Старая секретная», к которой я возвратился только в 1925-1926 годах.
С самого начала февральской революции активно принимал участие в Совете рабочих, солдатских и казачьих депутатов, был одним из организаторов советской власти в станице, избран был комиссаром просвещения, проводил учительский съезд с А. Хмельницким, виднейшим большевиком, который потом работал в Москве по составлению свода советских законов. Краснодарским наркоматом по просвещению я командирован был в Новороссийск для проведения реформы школы. В августе Новороссийск внезапно заняли деникинцы. Все члены Совнаркома были схвачены, а партийные работники ушли в подполье. Я с некоторыми товарищами скрывался в рабочем поселке цементного завода «Пролетарий» и с первых же дней включился в революционную работу среди солдат, между которыми оказались знакомые фронтовики из кубанской станицы, настроенные по-большевистски; потом связался с красно-зелеными с помощью подпольной, организованной мною, группы учащейся молодежи. Тогда же я получил известие, что кубанское войсковое правительство постановило объявить меня вне закона, и был предупрежден товарищами о соблюдении строгой конспирации. С приходом Красной Армии выполнял ответственную партийную и советскую работу.
В августе 1920 года пошел добровольцем в Красную Армию против десанта Врангеля и работал потом в политотделе 14-й бригады 9-й армии. Зимою был отозван окружкомом и назначен редактором газеты «Красное Черноморье», избран в члены окружкома и потом назначен заведующим отделом народного образования. Прикреплен был к партячейке цементного завода, где мне приходилось принимать самое непосредственное участие в организационных делах по восстановлению завода. Среди напряженной партийно-советской работы написал рассказ «Зеленя» («Волки»).
Осенью 1921 года с помощью Горького выехал в Москву, где работал сначала по народному образованию, а потом секретарем редакции вновь открытого журнала «Новый мир». С 1923 года стал литератором-профессионалом.
В 1922-1923 годах напечатаны рассказы «Зеленя», «Изгои» и пьеса «Ватага», а в 1924 году закончил роман «Цемент», который начал печататься в январской книжке «Красная новь» в 1925 году.
«Цемент» писался по ночам в неприютной, холодной, похожей на одиночку подвальной комнатушке на Смоленском бульваре.
Летом 1927 года поехал на Днепрострой, где жил наездами до пуска электростанции в 1932 году. В «Известиях» печатал очерки о ходе стройки, а в 1933 году выпустил первый том «Энергии», через шесть лет - второй. В результате поездки по Запорожской области написал повесть «Новая земля» о людях социалистического земледельческого труда.
Ранее написанные повести «Огненный конь» и «Пьяное солнце» считаю порочными и чуждыми мне по духу и по форме и отвергаю их.
В 1941 году напечатал в «Новом мире» повесть «Березовая роща». Эта поэма о лесе и преобразовании природы - одно из самых дорогих мне произведений.
Во время Великой Отечественной войны писал много как публицист. Корреспондировал с уральских оборонных заводов в «Известия». За эти годы написал две книги под общим заглавием «Опаленная душа» и «Клятва». Очерки о Днепрострое и о новаторах производства на Урале изданы отдельными книжками. В 1945 году назначен был директором Литературного института им. Горького. Эта работа оторвала меня от писательского стола на три года. Работал в институте, утвержден был Всесоюзной аттестационной комиссией в звании профессора.
«За выдающиеся заслуги в области литературы» награжден был в 1939 году орденом Ленина, в 1943 году в связи с 60-летием - орденом Трудового Красного Знамени, а в 1953 году - вторым орденом Ленина в связи с 70-летием.
В 1950 году мне присуждена была Сталинская премия второй степени за «Повесть о детстве», а в 1951 году - Сталинская премия первой степени за «Вольницу».
Книги мои переведены на все западные языки, а «Цемент» - на все языки мира. Летом в 1946 году был в Болгарии и Югославии и пережил истинное счастье: я узнал там, что мои книги помогали борьбе с фашизмом. Свою популярность среди широких народных масс этих стран я воспринял как признание того, что и я - участник их революционной борьбы.

Федор Васильевич Гладков умер в Москве 20 декабря 1958 года.
Трудно поверить, что нет с нами этого замечательного писателя-коммуниста, этого горячего, беспокойного, необыкновенно доброго и нежного человека, который вопреки тяжелому недугу молодо и щедро отдавал свои силы родине.
Совсем недавно, в июне 1958 года, советская общественность отмечала 70-летие Федора Васильевича Гладкова, и этот юбилей, естественно, закономерно превратился во всенародное торжество...
С особенным требовательным и ласковым поощрением относился писатель ко всему, что считал необходимым, полезным для литературного дела. С горячим сочувствием отнесся он и к идее создания этого сборника автобиографий писателей старшего поколения; он давал советы по распределению и отбору материала, просил присылать ему автобиографии, которые были ему особенно близки, интересны...
Редкая встреча с ним обходилась без вопроса: «Ну, как работа над сборником? Подвигается? Когда намечен выход книги?»
В одной из бесед он сказал: «Биографии наши поучительны, ох! как поучительны! Сколько мы в жизни увидели, узнали, через какую борьбу прошли, прежде чем осмелились назвать себя писателями... Да-да - осмелились! Надо было добиться, чтоб совесть позволила себя так величать...» Писательская работа для Федора Васильевича Гладкова была высоким подвигом, самозабвенным служением, и он отдавался этому служению и с юношеским восторгом, и с какой-то торжественной, аскетической суровостью.
Над четвертой книгой своих автобиографических повестей, которую он назвал «Мятежная юность» (отрывки из этой повести были напечатаны в «Правде»), он работал последние два года лихорадочно, урывками, преодолевая тяжелую болезнь, и горевал, опасался, что не хватит сил довести работу до конца... Он и умер, не отрываясь душой от работы, от людей, от жизни.

Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»

Федор Васильевич Гладков - прозаик (21.6. 1883 с. Чернавка Саратовской губ. — 20.12.1958 Москва). Из семьи крестьян-старообрядцев. С 1902 года Федор Гладков работал учителем в народной школе. В 1905 году включился в революционную деятельность, начиная с 1906 — член РСДРП, в 1920 вступил в ВКП(б), был редактором газеты в Новороссийске и в 1921 переселился в Москву. Здесь в 1923 году Федор Васильевич вошел в пролетарское писательское объединение под названием «Кузница».

Роман "Цемент " (1925), пропагандировавший восстановление промышленности во времена НЭПа, поставил Гладкова в один ряд с особо продвигаемыми советскими писателями. В начале 30-х гг. некоторые книги, например, роман "Новая земля " (1931) были также переведены на немецкий язык. Романом "Энергия " (1933) — о строительстве ДнепроГЭС — Гладков внес свой вклад в литературу о пятилетках. В 1932-40 гг. он входил в редколлегию журнала «Новый мир». В период второй мировой войны Федор Васильевич Гладков был корреспондентом газеты «Известия» и «Правда» на Урале, в 1945-48 гг. возглавлял Литературный институт.

Гладков описал свою юность с точки зрения классовой борьбы в автобиографической трилогии: "Повесть о детстве " (1949 год, Сталинская премия за 1949, 2-й степени), "Вольница " (1950, Сталинская премия за 1950, 1-й степени) и "Лихая година " (1954). Как депутат Верховного Совета РСФСР, а также член правления Союза писателей СССР, Федор Гладков выступал в печати по вопросам политики в области литературы, написал статьи о А. Неверове, П. Бажове, А. Малышкине и А. Серафимовиче. Федор Васильевич — писатель, десятилетиями выдвигавшийся по политическим причинам на передний план, но не талантливый.

Тот вариант "Цемента ", который был включен в программу советского обучения как первая и образцовая книга о социалистическом строительстве, лишь в малой степени соответствует роману в его первоначальном виде — искусственному, стилизованному. Гладков много раз перерабатывал роман в соответствии с требованиями социалистического реализма. В СССР это произведение восхваляли, находя в нем «актуальность темы, яркость образа большевика, пафос строительства, горячую партийность...» (Сейфуллина), и закрывали глаза на недостатки стиля, представляющего собой «пеструю смесь старомодного реализма, натурализма, и ложно понятого модернизма» (Struve). «Этот роман ввел лит. форму, ничего общего не имеющую с лит. совершенством, зато слишком много — с коммунистическим мировоззрением» (Slonim). Одним из своих «самых любимых произведений» Федор Гладков называл повесть "Березовая роща " (1941).

Соч.: Цемент, ж. «Красная новь», 1925, №1-2, 5-6, существенные перераб. в изд.: «Собр. соч.». В 3-х тт., 1929-30, т.2; Энергия, 1933; Березовая роща, ж. «Новый мир», 1941, №3; Повесть о детстве, 1949; Вольница, 1950; Лихая година, 1954. — Собр. соч. В 3-х тт., 1926; В 8-ми тт., 1958-59; В 5-ти тт., 1983-85.

Странной и своенравной была судьба многих писателей в прошлом. Одних с первых же шагов литературной деятельности сопровождали успехи, слава, других преследовало равнодушие или враждебное замалчивание, а то и травля. Одни быстро становились любимцами публики, о них неустанно шумела критика. Другие всю свою жизнь, несмотря на их упорный труд, оставались в тени, их отвергали, хотя и не отрицали их дарований.

Вспомним 80-е годы. Кто из писателей привлекал тогда особое внимание интеллигенции? Златовратский с его иконописными мужичками, с его утопическими общинными «устоями», Гл. Успенский с его поисками несуществующей благодетельной общины, вместо которой он находит дьявольский «купон», Короленко с его мягким и грустным лиризмом и, наконец, в годы крушения народнических идеалов - Надсон и Гаршин.

В эти годы и пришел в литературу, претерпев большие трудности, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Ему особенно «не везло» на этом пути: двери редакций больших журналов долго перед ним не открывались, хотя он настойчиво стучался в них. Его страшные повествования о кровавом пире чудовищного хищника - российского «желтого дьявола», который разрушал все старые устои, насаждал всюду свои порядки и с безумным разгулом разбойника грабил и обрекал на голод и вымирание массы трудового народа, - пугали народнических пророков и тогдашнюю интеллигенцию. Но капитализм, утверждая свое господство, опрокидывал всех народнических богов и втаптывал в грязь все их мечты и иллюзии. Это была грубая действительность, от которой нельзя уже было отмахнуться, однако фанатики от народничества все-таки упорно отрицали эту действительность и продолжали жить своими сентиментальными иллюзиями. Мамин-Сибиряк явился не ко времени, хотя и вовремя. Он не мог не явиться, потому что его выдвинула сама действительность, сама историческая необходимость. Беспощадная правда его потрясающих эпопей была неотразимой, но она противоречила «творимым легендам» Златовратских, Михайловских, Юзовых и целой плеяды группировавшихся около них благовестников народнических откровений. Гл. Успенский видел это капиталистическое страшилище - и не только в городе, но и в деревне. - и мы помним, как на него ополчился Златовратский с его паствой.

Даже после того как Мамин-Сибиряк пробил себе дорогу в литературу, критика старалась не замечать его. И только впоследствии беллетрист Альбов и критик Скабичевский вынуждены были признать бесспорное значение Мамина-Сибиряка как своеобразного художника, но рассматривали его творчество как творчество областного, преимущественно уральского бытописателя. Отдавая должное исключительному таланту писателя, литературовед Е. А. Соловьев-Андреевич и критик М. П. Неведомский не находили в его творчестве ничего жизнеутверждающего.

Буржуазная печать не уделяла Мамину-Сибиряку своего внимания. И это понятно: такой обличитель разбоя, злодеяний и безумного авантюризма капиталистов не мог вызвать сочувствия у либеральных торгашей.

Досадно, что советское литературоведение еще до сих пор не сказало о Мамине-Сибиряке своего авторитетного слова, что у нас нет еще о нем серьезных монографий. А между тем творчество Мамина-Сибиряка полностью принадлежит нам, и только наши литературоведы могут глубоко и всесторонне вскрыть и исследовать богатое наследие этого большого и проникновенного художника и помочь советскому читателю по справедливости оценить его величие. А ведь его значимость в литературе отметил еще в давние времена В. И. Ленин.

Мамин-Сибиряк родился и рос на Висимо-Шайтанском заводе в Нижне-Тагильском заводском районе. Это был один из многих старинных заводов, принадлежавших промышленной династии Демидовых. Уральские заводы славны были рабочими восстаниями против рабства, против свирепой эксплуатации труда, против крепостной зависимости. Знаменитое восстание крестьян Далматовского Успенского монастыря 1762–1764 годов, известное под названием «дубинщины», не прошло мимо крепостных рабочих уральских заводов. Уральские рабочие боролись в первых рядах войск Пугачева, захватывали заводы, сами управляли ими, лили пушки и делали ядра и оружие для восставших.

Волнения среди крепостных рабочих и крестьян происходили непрерывно начиная с XVIII века. После так называемого «освобождения крестьян» 1861 года волнения эти значительно усилились: царская «реформа» лишила крестьян земли, привела их к обнищанию и пролетаризации, а среди рабочих образовалась многочисленная армия безработных. На Урале капиталистическая эксплуатация приняла особые формы: «…самые непосредственные остатки дореформенных порядков, - писал В. И. Ленин в своей книге «Развитие капитализма в России», - сильное развитие отработков, прикрепление рабочих, низкая производительность труда, отсталость техники, низкая заработная плата, преобладание ручного производства, примитивная и хищнически-первобытная эксплуатация природных богатств края, монополии, стеснение конкуренции, замкнутость и оторванность от общего торгово-промышленного движения времени - такова общая картина Урала». Эти варварские полуфеодальные условия, в которых находилась уральская промышленность, существовали вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции.

В 90-х годах волнения и забастовки рабочих на уральских заводах значительно усилились и отличались уже более наступательным характером: рабочие предъявляли требования об увеличении заработной платы и нередко добивались победы. Но правильного, организованного руководства рабочим движением не было: возникший в середине 90-х годов «Уральский рабочий союз» был по существу аморфной организацией из народников и экономистов и, конечно, не мог быть авангардом рабочего класса. По словам В. И. Ленина, между террористами и экономистами «есть не случайная, а необходимая внутренняя связь… преклонение пред стихийностью…». И, конечно, этот беспочвенный союз прекратил свое существование. Революционная история организованного рабочего движения на Урале начинается только с создания искровского комитета партии в 1903 году.

Необузданный разбой, безумный авантюризм, сплошные кровавые оргии алчных охотников наживы, страшные эпидемии спекуляций, баснословные обогащения и катастрофические крахи и, с другой стороны, непрекращающийся мощный протест бесправных рабочих и крестьян - вот атмосфера, в которой рос будущий летописец Урала, певец его красот и грозный обвинитель капиталистических людоедов. В своих талантливых произведениях он разоблачает грязь и пошлость капиталистического мира, становится беспощадным судьей рабовладельцев и работорговцев и страстным защитником угнетенных и обездоленных тружеников.

С развитием капиталистического производства, писал Маркс в «Капитале», «общественное мнение Европы освободилось от последних остатков стыда и совести. Нации цинично хвастались всякой гнусностью, раз она являлась средством для накопления капитала». И дальше: «…ужасная и трудная экспроприация народной массы образует пролог истории капитала… Экспроприация непосредственных производителей производится с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых, самых грязных, самых мелочных и самых бешеных страстей».

Вот этих экспроприаторов народной массы, этих вандалов, пораженных бешенством самых подлых, грязных, преступных страстей, талантливо изображает в своих произведениях Мамин-Сибиряк.

В отличие от многих литераторов его времени Мамин-Сибиряк всегда был в самой гуще живой жизни. Может быть, рядом с ним стоял только Глеб Успенский. Он был самый страшный и грозный свидетель тех преступлений, злодейств и безумия русской буржуазии, которые с дьявольской дикостью проявлялись особенно на Урале.

Заводы при крепостном режиме владели огромными земельными пространствами и эксплуатировали труд сотен тысяч крестьян, прикрепленных к этим заводам. Это были своеобразные промышленные княжества, которым посессионное право обеспечивало даровой рабский труд. Владельцы этих промышленных латифундий, магнаты железа и золота, вроде Демидовых, Строгановых, были неограниченными монополистами. Жили они не на Урале, а в столице или жуировали за границей, заводы же со множеством рабов управлялись доверенными их лицами, которые, как воеводы, хозяйничали в этих грандиозных владениях. Заводчики платили копейки голодным людям и загребали сказочные прибыли.

Очень ярко и типично изображено это в таких романах, как «Горное гнездо», «Приваловские миллионы», «Три конца», «Золото». Никто до Мамина-Сибиряка не рисовал таких типических фигур, как грабители, авантюристы, наглые дельцы, готовые на всякие гнусные жестокости, на разбой, на обман, на интриги, чтобы захватить власть, богатство и деспотически распоряжаться целым краем. Вот львица, Раиса Павловна («Горное гнездо»), прозванная «царицей», жена главного управляющего, которая завладела магнатом Лаптевым и все забрала в свои руки; вот верный ее подручный - опричник, палач рабочих и крестьян - Родион Сахаров; вот Прейн - алчный разбойник, буквально истребляющий трудовое население ради личной наживы. Тут всё и все служат золотому дьяволу; все продажно: и честь, и совесть, и любовь, и жизнь. Один из раздавленных железной пятой капитала, Прозоров, плачет пьяными слезами и жалуется в отчаянии. «Господи, какое время, какие люди, какая глупость и какая безграничная подлость!.. Посмотрите, какой разврат царит на заводах, какая масса совершенно специфических преступлений, созданных специально заводской жизнью… Наука, святая наука и та пошла в кабалу к золотому тельцу!»

Фёдор Васильевич Гладков. Гладков, Федор Васильевич ГЛАДКОВ Федор Васильевич (1883 1958),русский писатель. Роман “Цемент” (1925) о восстановлении промышленности после Гражданской войны, “Энергия” (1932 38) о строительстве Днепрогэса;… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

- (1883 1958), русский писатель. В романе «Цемент» (1925) тема восстановления промышленности после Гражданской войны, образ передового рабочего. Роман «Энергия» (1932 38) о социалистической стройке. Автобиографическая трилогия «Повесть о детстве»… … Энциклопедический словарь

Гладков русская фамилия. Образована от прозвища Гладкий (новгородские, костромские, южные говоры) «здоровый, дородный, тучный, сытый». Гладков, Александр Васильевич Герой Советского Союза. Гладков, Александр Константинович (1912 … Википедия

1. ГЛАДКОВ Александр Константинович (1912 76), русский драматург. Героическая комедия в стихах Давным давно (1941; фильм Гусарская баллада, 1962), сюжет которой навеян историей кавалерист девицы Н. Дуровой героини Отечественной войны 1812; пьесы … Русская история

Гладков Ф. В. - ГЛАДКÓВ Фёдор Васильевич (1883–1958), рус. писатель. В ром. Цемент (1925) о восстановлении промышленности после Гражд. войны – романтизированный образ передового рабочего – хозяина страны. Ром. Энергия (1932–38) о социалистич … Биографический словарь

- (полный список) Содержание 1 Список лауреатов 1.1 1941 1.2 1942 1.3 1943 … Википедия

Медаль Сталинской премии Медаль лауреата Сталинской премии на почтовой марке Сталинская премия форма поощрения граждан CCCР за выдающиеся творческие достижения в области науки и техники, литературы и искусства, коренные усовершенствования… … Википедия

Эта страница информационный список. См. также основную статью: Новодевичье кладбище Содержание … Википедия

Книги

• Лихая година , Федор Гладков , Прижизненное издание. Москва, 1954 год. Советский писатель. Издательский переплет. Сохранность хорошая. В романе "Лихая година", продолжая горьковские реалистическиетрадиции, Фёдор Васильевич… Категория: Классическая и современная проза Издатель:

В конце прошлого века на меже у одной из бесчисленных дорог бывшей Саратовской губернии (теперь эти места в Пензенской области) стоял полосатый столб с прогнившей доской наверху, а на ней полустертые, шершавые буквы:

В этой Чернавке, в бедной старообрядческой крестьянской семье, и родился в 1883 году Федор Васильевич Гладков.

Душная полутемная изба, висячая лампа коптит рваным язычком, тараканы да мыши, а на стене заманчивые лубочные картины – "Бой непобедимого храброго богатыря с Полканом", огненные птицы "Сирин и Алконост"; но особенно пленяют воображение мальчика священные книги в красивой, причудливой росписи таинственных букв с запутанной красной вязью кудрявых линий на страницах. Из-за этих книг Федя не раз подвергался жестокой порке. Срисовывая слова и целые строки с книг, мальчик очень рано, самоучкой, научился читать. Сначала это были богослужебные книги, ибо иных книг в старозаветной и старообрядческой семье Гладковых не признавали. Однако вскоре тайком от деда мальчик научился читать и светские книги.

Когда Гладкову исполнилось десять лет, в деревне открылась сельская школа. Учительница этой школы Елена Григорьевна Парменионова, образованная, самоотверженная девушка, одна из тех, которых "ходили в народ", оставила неизгладимый след в душе Гладкова. Она открыла мальчику красоту художественного слова, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Короленко, Глеба Успенского…

Таково было детство. Еще более трудным было отрочество. Выгнанные малоземельем из деревни, родители Гладкова скитаются в непрерывных поисках работы, а с ними их сын. Подросток всеми силенками своей души рвется к учению, к свету, а злая доля бросает его "в люди", где он испытал и побои, и голод, и бессонные ночи в грязном углу. Гладков работал сначала “мальчиком” в аптекарском магазине, откуда через два месяца убежал: не вынес побоев. Тогда его отдали учеником в литографию, где в бензиновых парах он мыл литографские камни; потом началась работа учеником в типографии; разбирая шрифты в кассах на сыром земляном полу, Федор заболел острым ревматизмом и слег в постель. С двенадцати лет ему пришлось уйти в подполье, спасаясь от преследования царской полиции: поп-провокатор ложно обвинил мальчика в святотатстве и предал полиции; избитый до полусмерти урядником, Федя вместе с матерью бежит из деревни на Кубань, в Екатеринодар, где в то время работал отец. Много было выстрадано, пережито, и желание "пожаловаться", вступиться за человека побудило юного Федора Гладкова взяться за перо.

В 1897 году тринадцатилетний Гладков с большими усилиями сам определил себя в городское шестиклассное училище в Екатеринодаре. Будучи еще учеником, Федор печатает в газете “Кубанские областные ведомости” свой первый рассказ “К свету” (1900), главная героиня которого видит спасение от всех социальных зол в просветительской работе. Следующие произведения, представлявшие собой короткие зарисовки из жизни трудового народа, босяков, были напечатанные в тех же “Кубанских областных ведомостях”. Рассказы и повести “После работы” , “Максютка” , "На ватаге, на Жилой" , "Маленький горец" , “У ворот тюрьмы” уже свободны от просветительских настроений. Романтика борьбы, стихийный протест против устоев эксплуататорского общества, против сытого, самодовольного мещанства сближаю эти рассказы с произведениями молодого Горького. Сам Федор Гладков считал, что после знакомства с сочинениями М. Горького он начал писать все “в рабском подражании Горькому” .

С творчеством М. Горького Гладков познакомился в ранней юности, в конце 90-х годов XIX века. "Ни один писатель, начиная от Пушкина , - писал Гладков в 1923 году в статье "Максим Горький в моей юности" , - не сроднился так с моей душой, как Горький. Пожалуй, это не точно – "сроднился", весь мой духовный рост, вся моя сознательная жищнь расцвела под обаянием Горького. Он как-то сразу и навсегда врос в меня в один из солнечных дней, насыщенных хмелем весеннего цветения."

Повесть "На ватаге, на Жилой" писатель послал Горькому и очень скоро получил ответ: "Писать вам нужно. У вас есть уменье наблюдать жизнь, есть любовь к людям. Надо только писать кратко, сильно – так, чтобы читателя точно палкой по башке. Исправьте рукопись сообразно с пометками на полях и пришлите мне: я напечатаю ее в "Мире божьем" . Это было настоящее потрясение для юного писателя: ведь это же написал сам Горький!!! Мало того, он обещал напечатать рассказ в толстом журнале!!! Между Федором Гладковым и Максимом Горьким завязывается переписка, которая будет длиться многие годы.

Окончив городское училище и получив звание начального учителя, Гладков в 1902 году едет на преподавательскую работу в Забайкалье. Там, под прямым влиянием Горького, написан цикл рассказов "На каторге" (1904-1905), материалом для которого послужило изучение писателем, по поручению одной из газет, условий труда и быта каторжников в Горном Зеренуте, Нерчинском заводе и Мальцевском руднике. Рассказы "На каторге" были впервые напечатаны в читинской газете “Забайкалье” в 1904 и 1905 годах. Вошедший в этот цикл рассказ “Три в одной землянке” (1905) впоследствии получил высокую оценку Горького.

В 1905 году Гладков уехал в Тифлис - в Учительский институт. Здесь он вошел в социал-демократический кружок учительского института и близко сошелся и известным большевиком Ильей Санжуром, вместе с котором весной 1906 года уехал в Ейск, где работал в подпольной социал-демократической организации. В ноябре 1906 года за революционную работу Федор Гладков был арестован и отправлен в иркутскую тюрьму, а затем сослан в Верхоленский уезд, в Манзурку. Там он пишет рассказы “Удар” (в 1907 году Гладков получил письмо от А.И. Куприна с высокой оценкой рассказа), “В арестантском вагоне” и другие. В ссылке Гладков начал и в 1911 году закончил повесть “Изгои” о жизни политических ссыльных в отдаленной сибирской деревне. Повествуя о партии арестантов, автор, показал разное отношение политических ссыльных к миру. Здесь и религиозное опьянение идеей страдания, и жертвенная преданность революции, и садистская ненависть к человеку, и проповедь о том, что “испепелить старый мир - в этом вся мудрость и красота жизни” , здесь рабочий класс провозглашаются богом революции, и рядом с этим рождается философия, выпестованная крестьянским трудом: “Не может быть человек без земли... и земля - без человека… Незачем тогда было и родить его земле-то” . В повести возникала “пантеистическая” философия жизни: “Мы - одно, мы звенья бесконечной цепи, идущей через простой цветок до огненной звездной зари...” . При всех своих недостатках и противоречиях повесть “Изгои” утверждала революционную стойкость, была полна веры в дело революции. Вот почему Горький одобрил эту повесть и послал для напечатания в журнал "Заветы".

Отбыв ссылку, Федор Васильевич Гладков поселяется в Новороссийске, где преподает сначала в частной гимназии, а потом в высшем начальном училище. Совмещая преподавательскую работу с революционной, он ведет среди рабочих новороссийского цементного завода агитационную, подпольную работу. Через четыре года после “Изгоев” выходит в свет рассказ "Пучина" (в ранних редакциях - “Единородный сын” ) – первое произведение, где Гладков выступает зрелым мастером. "Пучина" – это высшая точка, кульминация первого периода творческого пути писателя (до “Цемента” ). Рассказ был написан в 1916 году в станице Павловской на Кубани, где писатель с 1914 по 1917 год заведовал высшим начальным училищем, и был впервые опубликован Горьким в журнале "Летопись".

Великую Октябрьскую революцию Федор Васильевич Гладков встретил во всеоружии большого жизненного и революционного опыта; он уходит добровольцем в ряды Красной Армии сражаться с белогвардейцами на Черноморском побережье, затем редактирует окружную газету “Красное Черноморье”. "Октябрьская революция и гражданская война , - писал Гладков в автобиографической записке, - годы моего горения в революционных боях" .

Горение в революционных боях вызывает новый подъем литературно-творческой работы. В 1921 году Гладков едет в Москву; уже тогда им был написан в хорошей реалистической манере рассказ “Зеленя” , посвященный событиям гражданской войны в казачьих станицах на Кубани. Неопытный, плохо ориентирующийся в новой, столичной обстановке Гладков направился с этим рассказом в Общество московских писателей. Попав в окружение декадентов-символистов, писатель почувствовал себя осмеянным, одиноким. Ему говорили, что он со своим рассказом “Зеленя” опоздал на двадцать пять лет, что ясная, классическая проза уже отжила, что сейчас надо писать только в манере декадента-стилизатора Ремизова и Андрея Белого.

Гладков на некоторое время оставляет литературную работу и занимается преподавательской деятельностью, а затем выступает с поветью “Огненный конь” (1922), посвященной революции и гражданской войне на Кубани. В этом самом слабом своем произведении писатель резко ломает реалистическую манеру письма, отдавая дань символистским тенденциям, орнаментализму 20-х годов. Сам автор называл этот рассказ своим “троянским конем”, который помог ему войти в столичную литературную среду.

В 1925 году появился в печати роман “Цемент” . В статье “Моя работа над “Цементом” Гладков писал, что роман вырос из трех рассказов: “Встреча покаянных” (1923), “Бремсберг” (1922) и “Разорванная паутина” (1923). В 1924 году были опубликованы этюды “Трудобой” , “Потухший очаг” , “Комсомольцы” , “Красная повязка” , которые также были непосредственно связаны с текстом романа. Действие романа разворачивается в Новороссийске в 1921 году, - из руин гражданской войны поднимают к жизни цементный завод. В центре повествования находятся самоотверженные энтузиасты строительства Глеб и Даша Чумаловы, а также инженер Клейст, председатель исполкома Бадьин. Преодолевая немалые экономические трудности, страдая от сложных между собой отношений, герои добиваются цели: завод начинает действовать. В финале романа нарисована картина всеобщего ликования: “...вместе с гудками ревели и грохотали несметные толпы. Плясали они здесь под вышкой, там на скалах, на склонах горы, огненными крыльями полыхали знамена, и оркестры звенели колоколами...” Вся внешняя канва событий действительно рисует победную поступь стройки, что и позволило критике 1920-х годов сразу отнести “Цемент” к числу произведений, воспевших социалистический труд. Но при всех оптимистических нотах “Цемент” прочитывается как глубоко трагедийное произведение. Потому что ничем не может быть искуплена цена, которой оплачено шествие знамен в финале романа. “Цемент” буквально заселен людскими несчастьями: разрушена семья главных героев, ушло тепло семейного очага, поругана любовь, мать с легкостью оставляет малолетнюю дочь, которую голод заставляет собирать пищу на свалке. Слезы, истерики, оскорбительные объяснения и унизительные поступки - и почти на всем лежит печать жестокосердия. Взвинченные насилием истории, люди не могут найти себе душевного покоя. Диссонансы “Цемента” были замечены критикой, которая в своих оценках требовала от автора “улучшения” стиля, более строгой конструкции фразы и т. д. Под давлением своего времени Гладков несколько раз возвращался к тексту романа, создавая одну за другой его новые редакции. “Успокаивая” взвихренный стиль, который передал тревожное волнение эпохи, писатель существенно менял и содержание романа; в конце концов, в “Цементе” стали преобладать иллюстративные тенденции. Из всех критиковавших роман Гладкова лишь А. Серафимович поддержал его “напряженный, буйный, романтический стиль...” “Цемент” вызвал немало читательских дискуссий, роман привлек всеобщее внимание, он был сразу рекомендован для изучения в школах.

Летом 1927 года у Ф.В. Гладков поехал на Волховстрой и на строительство Днепровской гидроэлектростанции, где и жил наездами пять лет до пуска электростанции в 1932 году. Чтобы расширить круг наблюдений, писатель побывал в те годы и на Сельмаше в Ростове-на-Дону и на челябинских и московских стройках. Здесь стали появляться первые творческие материалы для романа “Энергия” .

После “Цемента” , параллельно с работой над романом “Энергия” , Гладков пишет несколько рассказов и повестей с отчетливой психологической направленностью - “Новая земля” , “Маленькая трилогия” , “Трагедия Любаши” , “Старая секретная” , “Пьяное солнце” , “Кровью сердца” . Герои этих произведений - “переутомленные работой, нервные люди” , их надрывное, истеричное поведение раздражало критику; писателя нещадно обвиняли в особом тяготении к “патологической психике” , к "преувеличенно резкому, гротескному выявлению противоречий современности" .

Над романом “Энергия” Гладков работал на протяжении 1926-1928 годов. Роман посвящен строительству гидроцентрали, наряду с экономическими трудностями герои, как и в “Цементе” , проходят через трудно складывающиеся личные взаимоотношения; в романе более 120 действующих лиц. Роман “Энергия” пережил судьбу, сходную с той, что была у “Цемента” . Перипетии сюжета так или иначе рисовали изношенных непомерными нагрузками, усталых людей. Публикация 1-й книги вызвала резкую критику, роман был даже назван “недоброкачественным произведением” . Резко критиковал стиль “Энергии” и М. Горький в статье "О прозе" (1933). В защиту Гладкова выступил А. Белый.

Федор Васильевич Гладков создал несколько редакций “Энергия” , особенно существенные изменения были внесены в текст романа в 1939 и 1947 годах. Публиковавшиеся на рубеже 1920-1930-х годов “Письма о Днепрострое” (1931), “Осада реки” (1927) имеют прямое отношение к творческой истории романа “Энергия” . По мотивам 1-й книги в 1934 году была написана пьеса “Гордость” . Вплоть до начала Великой Отечественной войны Гладков продолжал работать над текстами “Цемента” и “Энергии” .

За несколько месяцев до Великой Отечественной войны вышла в свет лирическая повесть “Березовая роща” - “поэма о лесе и преобразовании природы” . Эту повесть писатель любил; в ней он поведал о судьбе старого учителя, который, сажая дерево, упал под его тяжестью и умер. Светлая и лирическая эта повесть одновременно призывает к защите мирного труда, к борьбе за то, чтобы ничто не мешало украшению, цветению родной земли. И появление этой повести накануне войны с гитлеровской Германией было особенно своевременным.

"И вот разразилась война. Весь народ поднялся на защиту своей родины. Наука, литература, искусство ринулись в бой с кромешным врагом…" Писатели становятся и летописцами и участниками массового народного героизма – "каменщиками крепости невидимой, крепости души народной" (А. Толстой). В первые годы войны Гладков печатает в газетах “Известия” и "Правда" корреспонденции с уральских оборонных заводов. Но основе этих очерков в 1942 году была написана повесть “Мать” , которая в 1943 году вместе с другими рассказами о тружениках тыла вошла в книгу “Опаленная душа” . В 1944 году писатель выступает с большой повестью “Клятва” .

С 1945 по 1947 год Федор Васильевич Гладков возглавлял Литературный институт им. А.М. Горького. Публицистика послевоенного времени была посвящена главным образом воспитанию молодежи, борьбе за мир.

Последние годы жизни Федор Васильевич Гладков работал над автобиографической прозой: "Повесть о детстве" (1949), "Вольница" (1950), "Лихая година" (1954), "Мятежная юность" . Национальный и исторический колорит жизни воссоздал в этих книгах с большим художественным мастерством; эпическое звучание автобиографической прозы окрашено нотой, появившейся еще в "Изгоях" : “Мы - одно, мы звенья бесконечной цепи, идущей через простой цветок до огненной звездной зари...”

О глубокой искренности и писательской честности Ф.В. Гладкова хорошо сказал Александр Серафимович: "Гладков в высшей степени честный автор. То, что он пишет, он пишет потому, что он так чувствует, так видит. Он не подыгрывается, да в этом и нет ему надобности. То, что он пишет, это – кусок его сердца" .

Использованные материалы: - Брайнина Б. Федор Гладков: Очерк жизни и творчества. – Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1957.
- Русские писатели. ХХ век: Биобиблиографический словарь. Т.1 – Москва: Просвещение, 1998.